Журнал "Литературный Иерусалим" (Израиль). №27, 2021.
ФЕОДОСИЯ
Вчерашним рисом с овощами
Здесь пахнет. Александр Грин
Обжился с грозными вещами,
Отдав квартиру им, как бриг.
Бежала по волнам улыбка,
Он ею книгу заложил.
Не глубоко у пирса, – глыбко,
И ропщут лодки:: «Отвяжи!».
Весь город четко накренился,
И только солнце держит край.
Там Оганесу шторм приснился,
Стекало небо, как токай.
А наяву шторм с разворота
По пирсу бил сырым мешком.
И слыша мутный дух ризотто,
Толстяк с холма парил пешком.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Злой снег, ты землемер, ты сдерживаешь злобу,
И, как теленок, замирает двор.
В желании угла, горячего озноба
Ты ищешь входа в темный коридор.
Накроет к вечеру избитая копирка;
С утра ты как бы сухо говоришь:
«Попробуй мне вот только пикнуть!
Тогда, как бурый лист, сожмешься и сгоришь».
И тот, кого ты так стращаешь,
В минуту у окна ни охнет ни вздохнет,
А ты задачки школьные решаешь,
Как будто есть от них тебе доход.
Ты маешься уже, как сумасшедший мальчик,
Растерян ты, как пришлая орда;
И год неспешный в этот месяц мрачный
Готов тебя на откуп мне отдать.
МОСКВА
Посвящается Леониду Колганову
Черный задник московского света,
Бархат глушит далекий прибой
Тополиного шумного лета,
И фасад — четверговый, рябой.
Здесь зима, и стога заметало,
Хотя нет и в помине стогов,
По дуге здесь влеченье металла,
На торги тени едут с торгов.
Говорили об этом поэты:
Что Москва это сброженный торг.
Для меня же она пируэты
Балерины бисквитовых ног.
Замерзают в Нескучном игрушки,
Куклы плачут черничной слезой,
Почернели подъюбников рюши,
Просочилась весна в мезозой.
Так уходит дрожь внутрь тела,
Но улыбка еще горяча,
Голубое стекло запотело
И стволы стали цвета грача.
Не мешай эти детские краски,
Пусть открытыми дольше живут.
Акварельные волглые кляксы
Приручают домашнюю жуть.
ОТПЛЫТИЕ
Набухает пространство, как парус,
И несет к горизонту обшарпанный пол.
Я об этом ни мало не парюсь,
За окном стынет мачтой безлиственный ствол.
Здравствуй друг мой, безлиственный тополь!
Ты несешь в наисамую светлую даль.
И матросов по палубе преданный топот
Я сквозь сон различаю, как песенный дар.
Все готовы, и ждут лишь последней команды.
Я встаю, продираю с устатку глаза.
Рынды медный удар, мы отплытию рады.
Солнце в небе, но зреет во взглядах гроза.
КОРРОЗИЯ
Коробка с ритмами проста
Устройством. Жаркие, как свитер, волосы
Цепляются. Вот арка высится моста,
Под ней вода, а ниже водоросли
В метровой помавают глубине.
Ржавеют долго железяки,
Которые стоят на дне
Как прошлых достижений знаки.
Цепляют волосы, как водоросли,
Но руки у тебя, как у солдата, вниз.
А мост, грохочущий от скорости,
Как смелый парень на руках, повис.
В глазах его мелькают буферы,
Точней, прогалы фокусом в одно
Небо, и пахнут по вагонам бутеры
И пахнет ржавчина водой.
ПУТЬ
Качнулся вечер, как стеклянный глобус,
Я в нем стоял перед большим окном,
Сначала прямо, понемногу – горбясь.
Был сферой двинут окаем.
О одиночество, тебе – свобода!
Поведай, как здесь дальше жить:
Когда вся городская ночь бесплодно
Воздушным золотом дрожит.
«А что ты ждешь? (Кто мне ответил?)
Созрел нелегкий ночи плод,
Помимо жизни, мимо смерти
Он продолжает духов род.
Они плывут небесной стаей
И славят взорами Луну.
Так что ты ждешь? Глянь, окна стали
Портретами разросшихся минут».
Я согласился. Только с чем, не знаю.
В стеклянной сфере изнутри
Я различал витые будущие знаки,
Я был в своем восторженном пути.
ЖИВОЙ ПИННОККИО
Из Левиафана вышел человеком,
До этого был деревянной куклой.
Тогда я восторгался этим веком,
И деревянные немели скулы.
Но шторм меня переиначил,
Живым и мыслящим исторгло море,
Я – грезил. Правило себе назначил,
Что посреди людей избывно горе.
Я чувствовал теперь и боль, и тягу
Любви, и верил в то далекое светило,
Что фея, оживив древесного беднягу,
На небосводе палочкой мне очертила.
Старик мой помер, кукольных дел мастер.
Я стал посмешищем для всех.
Не знал ведь, что ходить без маски
Нельзя среди людей, что это грех.
Я начал пить в каморке нищеброда.
И чудо не замедлило придти:
Причастность к человеческому роду
Отказывать мне стала во плоти.
Как выпью, я из дерева Пинноккио
Как прежде беззаботным становлюсь.
Пускай мои дела и плохи,
Но я в беспамятстве бодрюсь.
Слух ходит, что у дерева есть память.
Но я не помню пропитого дня,
И не страшит меня в камине пламя,
Что новый кукловод готовит для меня.