Парашют

Голубые звезды заструились, засверкали в душе, значит пора надевать бороду.

Каждый год, тридцать первого декабря, я надеваю бороду, шубу в блесках, шапку с ватной опушкой, беру волшебный пластмассовый посох, сказочный мешок с заранее оплаченными подарками, и — вперед — вершить праздник. А что? Продажная любовь бывает чистая. Детское счастье бывает оплаченным по квитанции. Философия старого хрена. Я не старый, но играю-то старика. Хотя под бородой, наклеенными бровями чувствую себя еще моложе, чем есть на самом деле. Так мне тридцать семь, а под бородой я чувствую себя на двадцать восемь. Да и без бороды… Я замешкался на этом возрасте. Мужал до двадцати восьми, а в двадцать восемь замечтался как-то, зазевался. А! Ведь в двадцать восемь я начал работать дедом Морозом. Вот где разгадка. Перешел я тогда в разряд сказочных персонажей и остался вечно молодым.

Весь год я работаю по другой профессии. Я бухгалтер. Бухгалтер — должность приземленная. Так зачем же меня коллектив тянет в небо? Буквально в небо. Почему — в небо?

Наша фирма занимается перевозками. Но для поддержания корпоративного духа у нас учредили кружок парашютного спорта. И все прыгают. Эти прыткие менеджеры, эти расчетливые красавицы. Какая отвага. Вот чего мне не хватает для должности старшего бухгалтера. Не могу себя пересилить. То скажусь больным, то неимоверно опаздывающим неизвестно куда. Уже то ли в шутку, то ли всерьез мне пригрозили увольнением.

Обижаются, не понимают. Считают меня несовременным трусом.

Не постигают они, что у меня другой полет.

Сквозь лапландскую пургу, на серебряных санях, в новогоднюю ночь. Э-ге-ге-ге! И лохматая коса Снегурочки задевает верхи кольских елей. Только звон стоит в буранных опрокинутых тучах.

Я не женат. Мне всегда не слишком нравилось собственное лицо. Девушки раньше говорили, что я красивый, я не верил им. И зеркалу не верил, потому что не узнавал себя в зеркале. Обиженные девушки судачили, что у меня отрицательное обаяние, и — уходили. Нет, не то чтобы сразу брали и уходили, а удалялись, удалялись и исчезали, растворялись в прошлом. В отношениях с женщинами я ценю только праздник. Когда начинаются злые слезы, скорбный быт — как-то зябну, вопреки тому что сам дед Мороз. Чувствую себя трусливой тварью, а не мужчиной. Возможно, вне праздника я как раз трусливая тварь.

Ну и попадались мне еще те снегурочки. Разные — конечно. Были смазливые, были студентки-тихони. Привел одну такую после смены. Снял бороду, валенки обшитые дождиком. Она тоже — косу отстегнула, и остальное — отстегнула. Говорит: «Ударь меня, пожалуйста, по почкам сильно». Я посохом своим по полу жахнул, не гляди, что сам голый. «Вон! — гремлю, — вон отсюда!» Она, прижимая вещи к груди, как купальщица, юркнула в прихожую. «Маньяк!» — пискнула оттуда. Я крушащим басом, откуда только прорезался, настигаю ее: «Вооон!!!».

Входная дверь захлопнулась. На лестничной клетке, бедная, одевалась.

Видел ее потом, следующим вечером. Приютили сердобольные соседи, точнее, гастарбайтеры, которые у соседей ремонт делали. Она вышла с ними за бутылкой румяная, веселая, в костюме Снегурочки, с прилаженной косой, глянула на меня надменно.

Бывали и добрые. Одн, в теле, говорит мне после смены: «Идем ко мне. Я тебе налью, спать уложу». Я чуть не плачу в ответ: «Я же, мать, не алкоголик! Я дед Мороз! Мне домой в Лапландию надо, в мой ледяной чертог на берегу Ледовитого океана!..» — «Да, тебе действительно лучше не наливать, ты и так дурной на всю голову. Ладно, бывай, дедушка Мороз… Я-то тебя пожалеть хотела», — обиделась. Встречаются же такие бабы. Думают, что жалость их — великое сокровище. Хотя, с другой стороны, может, я действительно дурак, а она — снегурочка? Ну и что что толстая? Душа-то талая.

Есть у меня на черный день и на крайний случай еще напарник, Снеговик Паша. Мы такие, помнится, отжигали «елки» в детских садах, такую новогоднюю закалку давали бледным детишкам, на всю жизнь. Только для виду брали какую-нибудь воспиталку Снегурочкой. Нам, по чести говоря, и не нужна была Снегурочка. Дети просто не отпускали нас, доходило до слез, причитаний. Дети висли на нас, после утренника мы уже изнемогали под их весом. Отделывались фальшивыми обещаниями, что дома их ждут подарки, а мы — вернемся, обязательно вернемся.

Но Паша, пренебрегая нашим успехом в дошкольных учреждениях, вскоре перестал дожидаться Нового года. Начинает он теперь «елку» за месяц. Берет больничный, натягивает мятую красную шапку Санты Клауса и шарахается весь декабрь и январь по городу со всяческой пьянью.

— Ты что вытворяешь? — как-то перехватил я его в подземном переходе за рукав. — У тебя же талант. На кого ты его растрачиваешь?

— Им тоже нужен праздник, — объясняет мой опустившийся Снеговик. — Я хотел вернуться в детство. Но понял, что вся жизнь — это детство. Только юность — вдохновенный прорыв к смерти. В юности я не решился, не умер. Теперь я вернулся в свое несчастное детство. Все люди — дети. Зачем по квартирам шарахаться с мешком? Все дети! — он обвел тяжелой длинной рукой толпу. — А они — особенно, — указал он на двух бомжей, притулившихся на корточках к стене. — Россия стоит на одном праведнике, на трех китах и на двух бомжах. Имеющий мозги да слышит, — и с оттянутыми подарками карманами засаленной куртки Паша пошел к ним.

Пропащий человек. А какой был Снеговик! Впрочем, в остальной жизни года он, как и я, тихий служащий.

*          *          *

Но на этот раз мне попалась Снегурочка всамделишная. Серо-синие глаза, светлые, почти седые волосы, и главное, коса — своя. Не пришпиливала. Представляете? Из-под боярки живая коса в настоящих уличных снежинках. И — какое вдохновение! Мы не играли, нет. Мы жили.

Я ведь действительно дед Мороз. Только до конца в это поверить мне помогла она, моя Снегурочка, моя Маша. (Ее зовут Машей.)

Мы приходили к людям, как к старым приятелям, и нам были рады, как чуду. Не указывали нам скованно на детей, а сами радовались, — так мы были веселы и счастливы друг другом.

Мы работали с ней несколько дней подряд. Наступил последний вечер.

Обыкновенная семья: папа, мама, двое детишек, еще печальный растроганный дог лежал через прихожую. Я и в последний день поймал кураж. Маша мне его бросила неожиданно, как бы играючи, я поймал. Подобрав полы шубы, я аккуратно перешагнул через непоколебимого дога и начал:

Шел я снежной улочкой

С внучкою-Снегурочкой.

Поскользнулся в темноте

И лежу на животе.

Внучка помогает встать —

Не по ней Мороза стать.

Отгадайте-ка загадку:

Кто исправил неполадку?

— Подъемный кран! — гадали дети.

— Милиция!

— Скорая помощь!

Я отрицательно покачал бородой и объяснил:

Прибежал веселый дворник

И лопатой деда поднял, —

Только дворнику снега

Покоряются всегда.

Слава дворникам веселым!

От Мороза им поклон!

Всех их с праздником еловым,

Не осилит их циклон.

…Вот еще одна загадка

(За нее вам сникерс сладкий):

Дед Мороз, хоть и Мороз,

Мерзнет иногда до слез.

Что же дедушку согреет?..

То не чай, не батарея,

То не печка и не мех,

А веселый детский…

— Смех!.. — подхватили хором дети и взрослые.

Правильно. За то вам враз

Я даю батончик марс!

Спой, Снегурка, нам про елку,

Что нас гладит лапой колкой.

Праздник елкою богат,

И развешен на ней клад!

Драгоценные шары

Как во сне мерцают,

А сверканье мишуры,

Как опушка Рая.

Снегурочка спела «В лесу родилась елочка». Несколько фальшиво, но так обаятельно, что дети, да и их папаша, смотрели зачарованно. Я прервал очарование папаши:

Ну-ка, встаньте с корточек

И откройте форточку,

Пусть во рты смешинкой

Залетит снежинка.

Подбегай, бери подарки

У Снегурочки-сударки.

Тут такие чудеса!..

Сколько можно их таскать!..

Мы же скажем вам: пока

И взлетим за облака.

С Новым годом —

Поздравляю дога.

— отсалютовал ладонью в рукавице я. И даже дог растроганно застучал тяжелым хвостом по паркету.

— Выпейте с нами, — уговаривал нас в прихожей растроганный же папаша. — Вы ведь такие по-настоящему веселые. Вы принесли детям праздник, принесите его и нам. Посидите с нами, Снегурочка, вы ведь такое чудо! — обратился он уже единственно к Маше.

Но я его осадил:

Мы не пьем прозрачной водки,

От нее ведь век короткий.

А нам нужно долго жить,

Чтоб детишкам не тужить.

Без ложной скромности скажу, что все эти куплеты придумал я.

Раньше я использовал готовые сценарии, вяленые методички для детского сада. Но рядом с моей Снегурочкой, с моей Машей я отринул все сценарии и предался чистой импровизации. Маша вдохновляла меня несказанно, а только несказанное вдохновение заставляет искренне говорить.

На улице в новогодней темноте мне померещилась возле магазина красная шапка Паши. Я часто его в праздники встречаю, он ведь в праздники действительно исправно работает со своим контингентом, и лицо у него становится ровно в цвет его шапки. Мне захотелось плакать от счастья.

В другой квартире мы засиделись. Там я уже говорил прозой, потому что ребенок, да и мать его, давно спали.

Бодрствовал папа, художник. Он показывал свои картины и признавался, что хочет писать Машу без всех новогодних сказочных аксессуаров, потому что уверен, она и без них — Снегурочка. Он так и назовет картину «Снегурочка», или «Рождение Снежной Королевы из поземки». Приглашал воркующим шепотом не сюда, а в мастерскую. Как бы шутливо приглашал. Я никогда не умел как бы шутливо, а на женщин это действует гипнотически. Я — или действительно шучу, что их обижает, или говорю серьезно, отчего они зевают.

Художник был уютный, обаятельный, с настоящей окладистой ароматной бородой, тогда как у меня борода держалась на резинке. Я спорил, показывал на высокие узорчатые морозные окна как на свои картины, говорил, что в искусстве важен стыд. Более того, стыд важен даже в бухгалтерии, потому что цифры застенчивы. Художник только снисходительно улыбался в бороду.

— Он тебе понравился? — спросил я Машу, когда мы вышли.

— Кто, этот художник?

— Да.

— Забавный.

— Ты примешь его предложение?

— Какое?

— Сама знаешь, какое.

— Да нет.

— Почему?

— Я застенчива, как цифра. Да и потом он ошибается. Если снять все сказочные аксессуары, не останется никакой Снежной Королевы, останется одна поземка.

За час до рассвета мы вышли на набережную Москвы-реки. Этот час до рассвета мы на набережной возле парапета целовались, бороду я спустил под подбородок. Со стороны это, наверное, выглядело похабно: дед Мороз целуется со Снегурочкой. Уверяю вас, это не было похабно.

С первым светом мы отольнули друг от друга, словно проснулись. По берегам лежал сиреневый рассветный снег. Река струилась между тонких льдин, и молчание струилось между нами.

— Ну что, бывай, дедушка Мороз, до следующего Нового года, — сказала Маша мне весело и печально.

— Нет. Ты должна со мной в Лапландию, как же?..

— Сережа, какая Лапландия? Я в Люберцах живу.

— А я в Черемушках. Поехали ко мне в Черемушки навсегда. Не буду я больше дедом Морозом. Я был дедом Морозом без малого десять лет, потому что без малого десять лет я искал тебя. И вот нашел. Теперь у нас каждый день будет праздник, каждый день голубые звезды будут таять в душе.

— Невозможен каждый день праздник, Сережа.

— Возможен. Я лучше знаю, я старше.

— Хорошо, поехали в Черемушки.

Она вроде согласилась, счастье вроде наступило.

Но — она опоздала на мгновение. Сиреневый рассветный снег уже выцвел, посерел.

— Тебя не смущает, что я бухгалтер? Такая вроде приземленная профессия… — спросил я ее зачем-то.

— Ну что ты! — ответила она, — конечно не смущает. Знаешь, Сережа, я поеду лучше домой.

— Умоляю! — я, сдирая бороду, упал на колени.

— Нет, Сережа.

Мы поехали не в Черемушки, а сдавать инвентарь. По дороге я тискал бороду в кулаке. Ее потом, скомканную, спутанную, не хотели принимать. Я комкал и про себя валили всё на бородача: «Всегда появляется такой вот художник от слова «худо», всегда!». На самом деле, всегда всё валят на художников, всегда.

———————————

Весну я таскался на работу. Именно таскал себя, как мешок с просроченными подарками.

Я ей звонил. Но она ласково не подходит к телефону. Даже это у нее получается ласково. Я видел ее на улице. В легком белом платьице в зеленых подсолнухах. Но может это была не она? Человек узнает другого человека еще и по соответствию себя тому человеку, а я в своем сером всесезонном костюме так не соответствовал ее свежим зеленым подсолнухам. Она из большого стакана пила кока-колу, была красивая и счастливая, как в рекламе. Я пью иногда пиво, но не как в рекламе, я вливаю его в себя, как город вливает янтарный электрический свет в свои серые сумерки.

Наступило лето. И — всё, баста! Я решился. Иду прыгать с парашютом.

Надо выпрыгнуть из этой жизни, из этого постоянного ожидания Нового года, который — зыбок, зыбок! Они, мои сотрудники, уже на меня рукой махнули, не поверили. Нет, говорю, иду с вами. Сначала я занимался на тренажере. И вот — первый настоящий прыжок. Сели в вертолет. Взлетаем.

Наши красавицы смотрят на меня как на своего, как на равного, опять видят во мне красавца.

Знаю, что не раскроется парашют, знаю. Гложет предчувствие. Сколько раз мне снилось, что я разбиваюсь. Но все равно сейчас прыгну. Нынче лето. Всегда боялся лета. Боже!!! Всё! Гибну. Бедное мое сердце! Что это? Земля над головой! Ох!!! Надо же, раскрылся! Раскрылся парашют! Как мне несказанно повезло! Но что ждет меня на земле?

————————————