В докладе Вадима Михайловича среди прочего фигурирует та мысль, что всякая революция ставит перед собой демократические цели. Но в каком смысле мне захотелось это утверждение понять?
Что такое по сути демократия? Власть народа, некая цельная, совершенно органичная структура, в которой народ выступает как единая нация. В социальном, бытовом, экономическом, во всех аспектах. Причем, в стилистическом аспекте в том числе.
Вспоминая Французскую революцию, не забудешь безусловно ее жертвы, разрушения. Но трудно возразить и на то, что она сформировала единый стиль французской нации. То есть она нацию сплотила. И «Марсельеза» до сих пор является государственным гимном.
Английские незыблемые традиции в основе своей во многом — тоже сохранение некоторых революционных достижений именно на пути формирования единой нации, единого общества.
Если говорить о нашей революции 17-го года, то тут тоже следует искать этот элемент. Однако, как это ни странно, в наших обстоятельствах эффект единения был достигнут как-то чудесно и чрезмерно даже скоро.
В 20-е годы возникла вдруг совершенно новая форма национального сознания. Что отразилось в культуре, всплеске научной мысли. Театр Мейерхольда, «Окна РОСТа» — совершенно новая и утопическая одновременно, актуальная эстетика Маяковского, активный мир Дейнеки, конструктивизм, многое другое. Этот новый универсальный стиль — и на карнавальном, и на концептуальном, и на коммуникативном уровне объединил людей, причем — резко, катастрофично. Даже в гротеске «Двенадцати стульев» мы наблюдаем некий единый социальный космос. Пусть — гротескный, тем не менее.
Далее пошла сталинская реакция. Новый стиль стал словно перезревать и цепенеть. И возрождение этого национального стиля, заряженного революционными («ленинскими») иделами стало происходить в Оттепель, в 60-е годы. То есть была опять самоорганизована довольно цельная общественная стилистика. Опять наблюдалось энергичное единение общества, стремление к общим и одновременно личностным, то есть демократическим, идеалам. В зените этого стремления — коммунизм – не столько как практическая цель, а больше как утопическая параллельная реальность, обеспечивающая абсолютную справедливость и полное взаимопонимание. При том что, конечно, появлялись и диссиденты. Хотя диссиденты – обратная сторона этой заряженной революционными идеалами гипотетической демократии.
Мы помним мерцающие фильмы 60-х, ту оптимистичную эстетику, близкую — пусть на другом этапе, на другой ступени, — все же близкую к 20-м годам.
Попытки нового ветка в этом стиле, всплеск национального сознания на следующем уровне происходили и в перестроенные годы. Но тогда сработали уже механизмы, о которых еще в 30-е писал Николай Бердяев в своей работе «Истоки и смысл русского коммунизма», предрекая, что шкурничество победит идеалы революции. Что мы и видели. Импульс был слабее, но все-таки чувствовалась энергия возрождения общей эстетики, коллективного идеала.
И этот идеал, этот доминирующий стиль — результат, конечно, революции. Связать собственно с Карлом Марксом и его учением это можно с точки зрения действенности, результативности его формул.
Действительно, предреволюционное общество было пронизано марксистскими идеями. Тот же Бердяев и многие другие были марксистами в какой-то период своего пути.
И принципиальна особенно сакральная грань марксизма, не так даже рациональная, как именно сакральная, мистическая, связанная с принадлежностью германской культуре и многими другими смежными у Германии и России историческими моментами, о чем Бердяев тоже писал. Эта сакральная грань сыграла значимую роль в том, что именно марксизм стал рычагом возникновения новой эстетики.
Если обратиться к тому, что мы имеем в результате, то есть в современной исторической памяти: катастрофу или этап позитивного развития… Как это происходило в той же Франции? Конечно, при всех ужасах подавления вандеев, прочих бесчеловечных насильственных методах, все-таки таких репрессий, как у нас, так не было. Но там и масштабы другие — чисто территориальные, демографические. Во Франции революционные события и их последствия были сведены к синтезу, восприняты амбивалентно, внесены в основу национального сознания в качестве поворотного явления в сторону формирования единой нации.
У нас прошло меньше времени, и многие факторы крайне осложняют такое отношение к революции. Мы помним жертвы. Просто невозможно так умозрительно к этому относиться. Но тем не менее, по-моему, сам выработанный революцией стиль очень продуктивен и перспективен.
Я не буду сейчас уводить его происхождение в далекую ретроспекцию, то есть увязывать эстетику 20-х годов, конструктивизм с Древней Русью (хотя разработка этой темы имеет право на существование), а консолидацию постреволюционного общества — к киевской или новгородской демократиям. Но ведь сам этот стилистический принцип, возникший в результате революции и периодически возвращающийся, и сейчас вызывает в обществе симпатию. Современные левые это используют и сами этим захвачены вполне искренне. И не только в таких радикальных слоях, просто в современном культурном сознании это присутствует живо. И эта симпатия естественна.
Я думаю, осознание революции в таком ключе продуктивно, оно способно содействовать отношению к революции как именно к развитию, к катастрофичному, но и конструктивному явлению, тектоническому для национального исторического сознания общества.