Реквием одуванчикам

поэма

Посвящается Венедикту Ерофееву

1
 
Сферы набежавших одуванчиков –
Бледных сонмище планет.
Тут пропавшего воланчика
Невесомо стынет след.
 
Пружит воздух лета шелковый,
Голубой темнеет шелк,
Детские опали локоны,
Клювом ножницы щелк-щелк.
 
В небе звон стоит кузнечиков,
А трава замкнула тишь,
Обломился стебель млечный.
Пух летает выше крыш.
 
Я в саду живой утопленник,
Как коралл, дышу в волне,
На дыбы поднято облако
В звездной лопухов войне.
 
Этот мальчик в неподвижности
Озирается блаженно,
В одуванчик в силу книжности
Превратился он, наверно.
 

2
 
Нам засветили непроявленное небо1,
Когда остановили на мосту,
Быль превратили махом в небыль,
А значит, так и быть тому.
 
А значит  – жить, забыть надежды,
Проявленные до ржавых облаков,
И у костра с младенческой одеждой
Избавиться от прошлого оков;
 
Чтоб выйти из того музея,
Где чаши наполняет Ганимед,
На голове Медузы змеи
Лишь глянут мне печально вслед.
 
Но мир не пустит за свои пределы,
Как раскрутившаяся карусель.
Ты помнишь, как полки редели
Двойные пижмы? Я ведь – окосел;
 
И мир двойной мне восполнял разлуку
С моих героев томной чередой.
Там запустение пророчило разруху
И фею звали Иоландой Далидой.
 
Шумели волны там с венчальным звоном
И застил ветер веки, как фатой,
И Сталкер выходил из Зоны,
Чуть фатоватый, но такой простой.
 
Потом у столиков мы стоя пили
Из бездны поднятый портвейн,
И как мультфильмы, небыли и были
Мелькали. Так учил Марк Твен.
 
Нам с выходов открыты были входы,
И прыгал, как Петрушка, Пьер Решар,
Там брюзгли скорбно щеки у народа,
Как после утренника сдутый шар.
 
 
3
 
Асфальт набежал на небо,
Нет, это небо набежало на асфальт.
Пожитки собирает Геба,
Но ждет ее опять фальстарт.
 
Меня похоронили в этом мире
И завернули в пейзаж,
В мечтах я шел к горам Памира
И, наконец, включил форсаж.
 
Герою Хэма так Килиманджаро
В предсмертном грезилась бреду.
Меня тут, кажется, дожали,
И я вспорхнул на горную гряду.
 
Устал игру переживать, как горе,
Сегодня так, а завтра полный швах,
Пускай отсюда мне не видно моря,
Зато понятно, как мне ставят шах.
 
Стволы цвета земли,
Земля цвета стволов,
Листва цвета змеи,
Змея цвета цветов.
 
 
4
 
Ее я обнял крепко-крепко,
Исторгся звонкий детский смех.
И вытянула мышка репку,
Разбавился дождями грех.
 
Грозовая сирень прямо рядом
С нетронутым небом,
С тучами, запущенным садом
И телом белым.
 
 
5
 
Лай, собака, лай всю ночь,
Можешь только ты помочь
В этом одиноком гнете
На пространной сиплой ноте.
 
Я блаженствовал в ночи
Без созвездий, без свечи,
Когда лаяла собака
И комар над ухом плакал.
 
Пронзило одиночество,
Врожденное, как отчество.
Качнулись облака качели
Без всякой очевидной цели.
 
Рябина яркая березы,
Кума-лиса и сказочный медведь,
Здесь – память давешней занозы
И серебро, и олово, и медь.
 
И журавель, как снасть, скрипучий,
И Палеха глубинный лак,
Здесь кружева слезливой пущи
И теплый у губы кулак.
 
И лодка, пахнущая краской,
И лилий сочные пласты,
Здесь в зеркальце небесном ряска,
Песчанники, что в зной пусты.
 
 
6
 
Река вскипает, набегая
На жаркий утренний песок.
На нем тогда легла Даная,
Соски, как загустевший воск.
 
Ее вносил я мерно в воду, –
Скользила плотно, как дельфин.
Прошли предсказанные годы,
Я Ленина ей томик подарил.
 
Густело небо, как плавник дельфина,
Даная прыгала с борта.
Долина без горы? Гора ли без долины?
Я много о таком болтал.
 
И снизошел дождь золотой, как осень,
Червонцами звенела даль,
Испуганно подрагивала просинь,
И тронулись ворота, как ладья.
 
 
7
 
Дуэль двух занавесок на окне.
Всё как положено: утро, снег;
Но выстрел медлится вовек,
К тому же, пистолет у третьего в руке.
 
И тот – игрушечный. Надежды нет,
Она ушла похоже за картошкой.
Мне без нее немного тошно,
Хотя я в поединке занавесок не задет.
 
Во тьме горит один фонарь,
Его не погасил Уильям Блейк.
Под окнами стоит январь,
Как одинокий человек.
 
В крови загадки древних рун,
В ночи молчанье ржавых струн.
Нас учит правильно взрослеть
Таблица Брадиса и смерть.
 
 
8
 
У шиповника пересохли губы,
Над лесом сверкнули медные трубы
В руках из потусторонних рубах,
В сиреневых тонких губах.
 
Целует так нежно шиповник
В уста на каникулах школьник.
Он любит какую-то Катю.
Песок на дороге, как скатерть
 
Свисает за улицы край.
Любимая Катя, икай,
Глотай родниковую воду,
Ведь дар безразличным – свобода.
 
 
9
 
Устал жевать сухой бисквит,
Кидали ветви капли на карниз.
Я вверх по лестнице, ведущей вниз,
Ступал, когда явился Венедикт.
 
Из-под стола я слышал рай,
Как по ночам собачий лай.
Сидел ты долго пред стаканом,
Не замечая таракана.
 
На улицах Владимира
Огни не подводили нас;
Но Кольский полуостров
Поднял тебя и бросил.
 
Уехал ты на электричках
В тот город, где цветет жасмин.
Теперь толкуют истерички
О букве Ю, сто лет не нужной им.
 
Прицокивают ею, как конфеткой,
Удержанной у мальчика того,
Официозные нимфетки,
Выпячивая моветон.
 
Но что до них? Они ведь тоже смертны,
Как все вокруг. Как я, как раньше ты.
Но если ступят на маршруты мести,
Их не затащишь в соловьиные кусты.
 
Ты надевал на босу ногу
Ботинки, трогаясь в дорогу.
Дорогу в даль и в никуда,
Туда, где пиво и вода.
 
Ты потерял у лавочки улыбку,
Не ты ее, она тебя нашла.
Тебя похитили, как скрипку,
И весь оркестр замолчал.
 
 
10
 
Иду в молчании оркестра,
Цветут развалины окрест.
И выхожу я на орхестру...
Но в амфитеатре – нету мест!
 
Их просто нет, в разоре камни,
Лишь небо просится на роль.
Твой монолог вовек не канет,
Как в море не потонет соль.
 
Ты – Одиссей, ты вдруг вернулся
И медлишь тихо во дворе,
Как будто только что проснулся
И денег не нашел в дыре.
 
Но ты ведь царь, вокруг твоя Итака,
И Пенелопа помнит букву Ю.
Итак, входи, твой пес уже заплакал
И лег покорно в тень твою.
 
28.05.20
1 «Непроявленное небо» – реминисценция на образ из стихотворения Александра Радашкевича «Фотоэлегия» (прим. авт.).