Когда Ульяна брала меня на работу, она пожаловалась исподлобья: «Очень люблю умных людей, просто слабость к ним испытываю». Бедная! В моем уме она разочаровалась очень быстро. Теперь прихожу на работу, Ульяна меня мордой в бумаги, как напакостившего щенка. У меня бывали разные начальники, такие скотины, как на подбор. А на Ульяну посмотрели бы вы! Совсем другое дело! Красавица, богиня! Она входит в офис и светится. А мне грозит хмуро: «Хватит валять дурака!». Я преданно поглядываю на нее, на нашу Ульяну, но не могу понять: что она имеет в виду?
Я по профессии, во всяком случае, образованию, композитор. Сочинил кое-что. Одну симфонию, один концерт для фортепиано с оркестром, множество небольших вещиц. Знатоки-эстеты говорят, что слишком традиционно. Из продвинутых. А консерваторы к музыке моей относятся с омерзением, они вообще ничего о ней не говорят, как будто ее и нет на свете. Если же кто другой о ней при них обмолвится, то они сразу отходят, словно торопятся помыть руки.
Мечталось, конечно, о турне, о чернокожих оперных звездах, длиннобедрых виолончелистках. Шорох бальных платьев, приталенный фраки. Тяжелый занавес разошелся, трубы органа отсвечивают, как бастион небесной крепости, дирижерская палочка, как детская стрела Амура, перехваченная в полете, милая покровительственная дружба с плешивыми румяными гобоистами, вдохновенная пикировка с первой скрипкой на немецком языке. Нетронутое шампанское, легкий сон. Я понимаю, что это мечты мещанские, но я от них, — правда совсем недавно, на днях буквально, — и отделался. А все благодаря моей покровительнице.
Она в очередной раз мне сказала: «Хватит валять дурака, вы что, тут самый даровитый?». Я и перестал мечтать о всякой ерунде, как рукой сняло. Обрадовался даже такому облегчению, ходил мимо ее стола в лихорадочном возбуждении, как вдоль морского горизонта. «Что-то вы какой-то зачарованный… Где это вы витаете?» — выведывала, сощурившись, Ульяна. «Да, нет, ничего, я здесь!» — радостно отмахнулся я. «Займитесь, наконец, планом», — посоветовала она. Я ринулся к своему месту.
Все-таки написание симфоний пригодилось мне в жизни, теперь я с легкостью планирую все что угодно. Делаю смаху годовой план мероприятий, раньше я планировал симфонии, теперь мероприятия нашего учреждения. Загвоздка только возникает, когда мелодия в голову взбредет. Ульяна сразу и безошибочно это определяет, у нее профессиональный слух, по первому образованию она ведь тоже музыкант, и слышит мелодии телепатически: смотрит своими глазами цвета осенних виноградных листьев и камня-змеевика из-под античных золотых кудряшек и осекает: «Чем вы сейчас занимаетесь?» — «Планом!» — отвечаю раздраженно и рассеянно, ведь мелодия, как бабочка, ее надо поймать до вечера, а то она уже сама умрет. Есть, конечно, и ночные бабочки, но я всегда страшился их печали, боялся смотреть в их черные глаза. «Сколько можно заниматься планом? Когда он, наконец, будет готов? — голос Ульяны становиться свинцовым, — вы не планом занимаетесь, а симфонии свои пишите! Я поняла теперь, почему у нас с вами непонимание, вы не тем во время работы занимаетесь, отсутствуйте» — «Да нет, — оправдываюсь, — какие там симфонии! Я и менуэта за последний месяц не написал! И взаимопонимание у нас, я вас уверяю, есть». Это немного успокаивает Ульяну. А потом у нее вдруг и вовсе резко меняется настроение.
У нее всегда так. Правильно у Верди: «Сердце красавиц склонно к измене и перемене, как ветер мая!». Не знаю, как к измене, уж очень это грустно, а что касается перемены — верно подмечено. Только что Ульяна была не в духе, готова разогнать всех ко всем чертям, а теперь уже танцует в узком проходе между столами и матовой стеклянной перегородкой… И мне опять начинают мерещится концертные залы, многотонные хрустальные люстры. Но я сдерживаю себя. Хочется подойти и поцеловать в уста Ульяну, она ведь такая молодая и прекрасная! Хочется преданно прижаться к ее дивным круглым коленкам и забыть обо всем на свете… Но и тут я, естественно, себя сдерживаю.
— В ней надежда на взволнованное счастье, на яркое и чистое будущее, она пронизана его лучами! — говорю я своей коллеге, Эвелине, в очереди в столовой передвигая поднос; Ульяна в этот момент напротив у стойки буфета покупает себе венгерскую слойку.
— Да! — соглашается с великодушным вздохом Эвелина, — как ее можно не любить? Посмотри на нее!
Я смотрю на Ульяну возле буфетной стойки и удостоверяюсь, что — точно, невозможно не любить.
О лучах я впервые заговорил в ресторане в ходе корпоративной вечеринки. Я Ульяне прямо и высказал в форме тоста:
— В ваших словах, в вашем взгляде и голосе слышится будущее. Люди загибаются от маловерия, потому что не верят в будущее, цепляются за настоящее, деньги, скорбят о прошлом. А будущим, которое и является залогом творчества, счастья, оскорбленно пренебрегают. Но вдруг светлое будущее проникает к нам, оно улыбается, обещает! Оно немного робеет, слишком уж оно светлое для наших серых будней. Но глаза его сверкают, а улыбка манит, и святыня опять становится совместима с земным счастьем. В вашей речи, Ульяна, на давешнем заседании по поводу пилотного проекта сквозило это будущее, брезжилось. Другие, может быть, говорили более стройно, я б даже сказал, здраво, но их речи так и останутся речами. А ваша сбивчивая речь станет жизнью! Я сразу, как вы меня взяли на работу, увидел в вас это, сразу! Так выпьем же за вас, Ульяна, и за свет будущего!
Легкий озноб и мерцание пробежали по ней, как по хрустальной люстре. Нельзя расстаться с такой женщиной, она может только овдоветь. Значит, она вдова. Хрустальная вдова. Она улыбнулась болезненно, хрупко и заглянула мне в глаза пристально и снизу, пригнувшись к столу. Она не верила мне? Или хотела не верить? Пыталась этого не делать? Ответила все же:
— Спасибо, спасибо тебе! Глаза, глаза на мокром месте!.. — и кончиками длинных ногтей коснулась внутренних уголков красивых глаз.
Мы потом плясали. Ульяна только не плясала, а Эвелина сгоряча запрыгнула даже на меня, скромная женщина, примерная жена и мать. А после с замирающей улыбкой ужасалась своему поступку, шептала на ухо Ульяне: «Я на него запрыгнула!». Ульяна милостиво грозила ей пальцем.
* * *
На следующий день Ульяна пришла на работу и опять с порога: «Хватит валять дурака!».
Мне, правда, надо все-таки дописать симфонию, пусть последнюю, если уж чернокожих примадонн и длинноногих виолончелисток, немецкого языка и даже плешивого друга гобоиста — ничего этого для меня нет на свете. Было у меня лиственное вдохновение и солнечный луч в руках, я все это отдал людям, отдал Ульяне и Эвелине, и не жалею. Я думал, правда, что они будут гордиться моими подарками.
Есть у нас в коллективе еще Ленка, разбитная черноволосая, шикарная, стройная, как колос, украинка. Она выпила однажды и танцевала на офисном столе. «Я сексуально двигаюсь?» — спрашивала она нас. Странно, зачем спрашивать, когда ежу ясно, что сексуально. Любимой ее поговоркой была: «Откуда в заднице алмазы?». Про сделанную мной работу она утверждает оскорбленно, что это сделал она. Я не спорю, пусть она. Ленка — гений, пусть — она. Меня спрашивают недоуменно коллеги: «Почему Ленка гений, она стерва, а не гений. Ты просто влюблен в нее» — «Нет, — отвечаю, — влюблен я в Ульяну, а Ленка просто гений».
Когда мы прогуливаемся с Леной после обеда вдоль клумбы с розовыми и желтыми тюльпанами, она, по образованию психолог, говорит:
— Ты зеленого цвета, у тебя аура зеленого цвета.
— А у Ульяны? — интересуюсь.
— Ульяна красная. А Эвелина белая.
— Идем в кусты! — предлагаю Ленке игриво.
Она смотрит на меня настороженно, недоверчиво. Но я ведь ее не обманываю, а просто шучу. Какие тут могут быть кусты? Вон тюльпаны в граните есть, а кустов никаких нет.
Перед днем рождения Ульяны Ленка меня предупредила, что всякую туфту Ульяне дарить не надо. Лучше не дарить ничего, чем всякую туфту. У Ульяны вещи от Тиффани. Если не можешь от Тиффани, то не предлагай ей хотя бы всякую туфту.
В детстве я, когда подрастал, подарил любимую куклу, кудрявого мальчика, своей двоюродной сестре. Потом мальчик валялся у нее под кроватью, а после и вовсе пропал. Сестре, вот тоже, игрушки привозили из Лондона, Парижа. Зачем ей мой мальчик?
———————————