Это не слезы, это наводнение в Венеции.
Леонид Губанов
Один мой знакомый прислал мне по электронной почте следующее письмо:
«Помню, папа, папа, с которым я не жил, но которого я тем не менее, а тем более любил, подарил мне биту для лапты и чижик, остроконечную с двух сторон, короткую палочку. То есть и в “чижик” можно битой играть, загонять как-то чижик битой в намеченный квадрат — и выиграл! Папа сам сделал, с насечками цветными по граням: от одной до четырех насечек. Объяснил, что это чижик, а это бита. Что за чижик? Игра такая детская старинная. Что за игра? Что с этим милым маленьким чижиком делать? А бита хороша! Но почему — мне для лапты? Мне, городскому мальчику. Или я просил? Может быть, я просил, может, это была моя мечта? Не помню. В деревне, да, играли дети в лапту, в деревне, где я отдыхал, буквально отдыхал от города, выздоравливал, чтобы потом в городе заболеть, а потом в деревне снова выздороветь. И бита с чижиком — как символ, доказательство, свидетельство грядущего летом выздоровления. Но когда он мне в городе подарил всё это, помню, я даже как-то очень растерялся, хотя и был признателен, потому что точно знал, воочию видел, что это чудо. Но зачем мне в городе бита для лапты, а в чижик я не умею играть — и никогда не научусь, ведь папа и сам не помнил толком, как в него играть.
Бита и чижик были растеряны мной в городе, в квартире. Я не догадался, просто не догадался отвезти их в деревню, отвезти для собственного счастья, просто не догадался, настолько я в городе в детстве был болен».
Письмо меня возмутило. С этим человеком мы раньше работали вместе, довольно продолжительное время, но друзьями не были. Я ушел из того учреждения, и какое-либо напоминание о нем мне было неприятно. Идиотскому письму могло быть три объяснения: или писавший вышеприведенную канитель был в хорошем подпитии, или он сошел с ума, или попросту издевался. Ведь я, сказать по правде, пока не нашел новой работы.
Я потребовал объяснений.
«Привет! — написал я. — В игру “чижик” я никогда не играл, деревенский быт знаю приблизительно. Видимо, поэтому смысла и, главное, цели твоего письма я так и не понял. Если тебе к нему нечего прибавить, желаю всего доброго!»
Тот человек замолчал примерно на месяц, и я уже стал забывать про треклятый чижик, который почему-то застрял у меня в голове. Но через месяц я получил еще письмо:
«Я родился в сиреневом саду. То есть не то чтобы родился… Как бы вам объяснить… Вы меня простите, но он меня породил, что ли… В общем, когда я в нем оказался, он родил меня как личность, я впервые осознал себя, осознанно посмотрел окрест. Я тогда еще не умел ходить, мне было семь месяцев. Мама держала меня на руках.
Еще там был дом, теперь его нет, его снесли. Сирень, возможно, тоже вырубили, я не был там пятнадцать лет. Но сирень не так легко вырубить: ее вырубаешь, а она разрастается сильнее и краше. Так что сирень осталась. Не там, так в другом месте, темнолистная, разноцветная. Сирень погибнет вместе со всем родом человеческим. или с подавляющей его частью. Ну, может, кто-то улетит на космическом корабле на Марс. Но не факт, что на Марсе по прошествии нескольких лет или даже года не восцветет сирень, я так полагаю фактом, что восцветет.
Все люди существуют в сиреневом саду, так или иначе. Называйте меня хоть Метерлинком, я не обижусь.
Ныне там, где проживаю, растет жидкая сирень, два тоненьких кустика: белый и сиреневый, но все равно, все равно…
В детстве был море-океян сирени, дом плыл в нем — плыл так тихо-тихо, медленно-медленно; и имелась в доме сиреневая течь, и цветки падали из букета на клеенку обеденного стола; потом дом, фигурально выражаясь, затонул, то бишь его снесли, как я уже имел честь… Пятнадцать лет стоял в сирени без руля и без ветрил, полный призраков былых моряков. И мой там призрак обитал, хоть я живой человек, работаю по профессии, живу по месту жительства, женат, имею детей. Зарплата небольшая, но как-то справляемся. Ссоримся, но миримся. Словом, живем.
Постойте, ведь мой призрак теперь остался без приюта, вырвался на свободу! Внимание, товарищи, я безобидный, богобоязненный человек и за свой призрак отвечать не могу! Впрочем, если вы его увидите, передайте от меня привет, скажите, что скучаю, рад буду встретиться, посидеть. Только без крепких напитков. Крепкие напитки ни-ни! Передавайте ему пламенный привет, скажите, что люблю его, помню и буду помнить всегда».
Я прочел эту галиматью и даже растрогался от злости. Мне хотелось проглотить писавшего или позвонить своему бывшему руководителю и попросить, чтобы его уволили. Я бы и позвонил, если бы бывший руководитель не вызывал у меня такого отвращения. Что писавший идиот, я теперь понял окончательно, я не мог понять одного: почему он пишет именно мне, какой я дал ему для того повод? Только потому, что меня уволили? То есть я единственный его знакомый, над которым он может хоть как-то возвыситься и которому он может плести все, что угодно? В своем офисе он последний человек, самый безликий, молчаливый, безответный и одновременно обидчивый. У него дурацкое лицо и вечные пуловер и рубашка в полоску. Впрочем, безликий — это, может быть, и неплохо, потому что сотрудники у нас отличаются друг от друга своей подлостью, а у этого только его оскорбленная улыбка, из-за которой ему, на моей памяти, так ни разу и не повысили зарплату. Один раз он только что-то разгневался. Мы отмечали чей-то день рождения, и разговор зашел о детстве. Он же вдруг оборвал этот разговор и сказал в приказном тоне, что о своем детстве вспоминать нельзя, что о нем надо забыть. Тогда он еще сопротивлялся, а теперь раскис, распустил нюни, скромно сошел с ума. Я уже не отвечал на его письма, к тому же я подумал, что, скорее всего, он посылает их не мне лично, а рассылкой. Мой адрес просто болтается среди других в его ящике. У нас была такая традиция: все, кто уходил из учреждения, делали рассылку, благодарили корпорацию за сотрудничество, чуть ли в любви не признавались. Я уклонился от этого обычая, ушел молча. Увольняли горемыку или не увольняли, меня мало интересовало. Так же мало меня занимало, какова будет реакция остальных адресатов. Я точно знаю, что они просто проигнорируют эти письма. Единственной пользой от писем для меня стало то, что я порадовался наконец своему увольнению. За это я бывшему коллеге искренне благодарен. И следующее, последнее его письмо я читал с удовольствием и чувством удовлетворения:
«Простите мне вздорные сентенции и инсинуации, у меня — бывает, особенно в конце рабочей недели, а так я нормальный.
Как и пристало моему возрасту, я разочаровался в людях, начинаю разочаровываться в себе, почти простил людей, дайте мне дня два, и я их совсем прощу, а значит, прощу и себя: не суди и не судим будешь. И я уже не буду как фигура на средневековых городских часах где-нибудь в Праге или Венеции, выходящая из дверцы, делающая неестественное движение, горестно взглядывающая на славный город и уходящая обратно в дверцу, в темноту часового механизма, и так без конца: будни, выходные, будни, выходные, будни, выходные, дин-дон, дин-дон, дин-дон, дин-дон… Я усвою закон, что кто хорошо работает, тот хорошо и отдыхает. И я перевоспитаю себя, оставлю идеалы сатирического журнала “Крокодил”, не издававшегося лет двадцать, где шашлычок в березняке всегда карикатурен и предосудителен. Я вернусь к вам, люди, как блудный сын, и мы вдарим с вами по шашлычкам в березняке. А сейчас у меня только свиные рожцы одиночества, горька моя трапеза.
Фонарный столб, подержи мой Диогенов фонарь, я притомился и продрог, пойду домой и буду следить из окна: может, человек сам войдет в его свет.
Есть мнение, что наше настоящее давно уже происходило и доходит до нас как свет умерших тысячи лет назад звезд. Мы видим их голубое свечение, а их уже тысячу лет как нет. Так и настоящее. Ходим по улицам, смотрим на людей, а ни людей, ни улиц этих уже тысячи лет не существует. Да. Но есть еще такое мнение, что прошлое есть будущее, а будущее прошлое. Стремясь к будущему, мы стремимся к прошлому, а значит, опять к будущему, а значит, опять к прошлому. И наоборот: стремясь к прошлому, мы стремимся к будущему, а значит, опять к прошлому, а значит, опять к будущему и обретаем его. Любой восторг незабываем».
И вот наконец я нашел кое-какое место, прошел собеседование. Мне нужно было взять на прежнем месте работы справку формы 2 НДФЛ. Волей-неволей мне пришлось сходить туда. О эти холодные коридоры, о эти прекрасные миражи, переходящие из кабинета в кабинет, а оттуда шествующие в столовую. Их нет, нет! В коридоре я встретил моего бывшего коллегу, писавшего письма. Ох уж эти забавные яростные ноздри!
— Тебя не уволили? — спросил я его.
— Почему меня должны были уволить? — выдержанно возмутился он.
— Ну так… Меня же уволили.
— Странная логика, — удивился он иронично, — если тебя уволили, значит, должен развалиться весь мир от несправедливости?
— У всех такая логика.
— У меня не такая, — ответил он брезгливо.
— Знаю я, какая у тебя логика, — похлопал я его по плечу в пуловере.
Он чуть отстранился.
— Не понимаю, о чем ты? — высокомерно заюлил.
— Да ведь все знают, о чем я, все знают, но молчат. Я уверен, что они молчат. Угадал?
— А у тебя как дела? Нашел работу? — перевернул он разговор.
— Вроде бы. Вот пришел за справкой 2 НДФЛ.
— Поздравляю, — он чуть вздрогнул, — хорошее место?
— Я пока не знаю. Надеюсь, что хорошее. Не хочется быть летуном поневоле.
— Ну что ж, удачи тебе, — улыбнулся он синими щеками.
— Тебе повысили зарплату? — спросил я, еще на что-то надеясь.
— А почему ты задаешь такие вопросы? — он ожесточился даже. — ты же знаешь, что это конфиденциальная информация.
— Это ты называешь конфиденциальной информацией? — улыбнулся я.
— Ты знаешь, что разговоры о зарплате у нас запрещены, тебе вольно провоцировать меня, ты у нас уже не работаешь, а меня могут и оштрафовать за такие разговоры. И вообще тебе надо быть осторожней, если ты хочешь удержаться на новом месте.
— Как ты?
— Хоть бы и как я.
— Слушай, скажи честно, зачем ты это сделал? — спросил я, разумея письма.
— Что?
— Сам знаешь что.
— Ты ошибаешься, я ничего не сделал для твоего увольнения, — проникновенно ответил он.
— А кто сделал?
— Ты сам. Ты можешь подойти к начальнику и спросить, что ему снилось прошлой ночью. И стоишь ждешь ответа, реакции.
— Ну и что?
— Самое отвратительное, что тебе нужна реакция людей, это самая пагубная твоя черта. Ты ждешь реакции.
— А как по-другому?
— Не надо ждать реакции от людей.
— Помилуй, так жить невозможно.
— Только так и можно жить, только так что-то можно сказать. Тебя простят в благодарность, что ты не ждешь ответа. Может быть, тебя даже повысят в должности.
— Ну, это ты хватил.
— Нисколько. В жизни случаются чудеса, надо только быть к ним готовым.
Мы сухо распрощались. Я пошел в бухгалтерию за чаемой справкой.
—————————————